Интервью Президента Беларуси журналисту Дмитрию Гордону. Телеверсия

— Александр Григорьевич, здравствуйте! Я очень рад, что у нас сегодня получилось с Вами встретиться. Я давно хотел сделать с Вами большое интервью и благодарен, что Вы меня приняли. Я знаю, что Вы росли без отца. Тяжело ли это было, пытались ли когда-то установить, кто Ваш отец, найти с ним какие-то контакты?

— Тяжело ли было? Я не помню, чтобы было тяжело. В те годы, когда ты малыш, когда все растут в куче, когда действительно чего-то не хватало. Много чего не хватало. Я сейчас с позиции нынешних детей, не только своих, но вообще смотрю на те времена. Слушайте, это не белое и черное, это космос.

— Но Вы пытались когда-нибудь установить, кто Ваш отец?

— Да, один раз, мне кажется, один раз я видел своего отца. Когда он пришел к нам, мы с мамой жили в деревне с первого до последнего дня. И я сейчас туда приезжаю. Я помню, он приходил домой, смутно очень помню. Единственное, что осталось в памяти, — это очень-очень высокий человек. Где-то под 2 метра. Подтянутый высокий человек. Пусть меня мама простит, она даже не хотела, чтобы я что-то говорил и вспоминал об отце. Во-первых, она по характеру такая была: сын мой — и все. Никаких там близких, родных, она очень ревниво меня опекала всегда. Она всегда гордилась мной, потому что я неплохо всегда учился.

— Михаил Сергеевич Горбачев говорил мне, что во время ратификации Беловежских соглашений в Верховном Совете СССР он сказал — все предали. Коммунисты все предали. Один Лукашенко голосовал против ратификации Беловежских соглашений.

— Я, во-первых, был патриотом, а во-вторых, это убеждение мое. Я любил свою страну. Я считал, что Советский Союз — это государство, которое стабилизировало мир. Я же международником был и искренне убеждал людей, что это так.

—  Я видел кадры видео и фото Ваших встреч с Ельциным. Два огромных таких мужика, очень похожих фактурно. У Вас хорошие отношения были с ним?

— Очень хорошие. Если бы его отдельные кадры не сталкивали с того пути, по которому мы шли, мы могли бы сделать больше. В силу определенных обстоятельств, вы знаете каких, Бориса Николаевича обычно пичкали другой информацией, давали камеру, и он иногда мог рубануть. Помните случай Шеремета, провокацию эту на границе. Это же спланировано было, мы это видели. И в заключение Ельцину Борис Березовский, потом мой старый друг,  говорит: «Вы скажите ему вот это». И Ельцин мне: !Шеремета пусть отпустят». Знаете, конечно, это влияло негативно на наши отношения. Но это было сказано и забыто. Вот он сказал, Ельцин, и через минуту он забыл. Встречаясь с ним, мы с ним всегда были на ты по его требованию.

Вот случай я помню. Собираемся, Чубайс, правительство. Своеобразное было правительство, мне с ними было непросто, потому что мы были разными. И как-то они на Беларусь наехали в очередной раз по ценам, по поставкам энергоносителей,  тогда бартер там процветал со всех сторон. Я приехал в Кремль, мы вели переговоры —  в узком кругу общая встреча. Обсуждаем вопросы, а я всегда в карман за словом не полезу, говорю: «Борис Николаевич, ну что это за поведение ваших подчиненных?» Я вижу,  все сидят, Чубайс сразу пятнами пошел фиолетовыми. Я говорю: «Мы же с вами договорились. Почему наши договоренности кто-то ревизирует и меняет?» Он: «А в чем дело?» Я ему начинаю рассказывать про ценообразование, про поставки взаимные и прочее. Он сидит: «Беларусь обижаете? Не годится, товарищ Чубайс». До сих пор я помню эту фразу.

— Класс!

— Через час все было возвращено к тому, как мы с ним договорились. Все вопросы были разрешены. И у него ко всем республикам было такое отношение. Он считал, что он старший, он должен поддержать, он должен помочь.

— У Путина не так?

—  Вы знаете, система другая, особенно сейчас. У Путина была хорошая черта. Я ему часто говорил: «Ты знаешь, Володя, вот если что-то у тебя надо взять, когда за обедом, в узком кругу, вдвоем мы, я знаю, что надо сделать —  добиться от тебя обещания. Если ты пообещаешь, ты никогда не отступал от обещанного. Это хорошая черта для военного человека».

— Хорошая.

— Эти полгода я вижу: одно сказано — кто-то переделал. Другое сказано — отступили. И вот это барахтанье. Путин обещает, правительство решает по-иному. Не могу сказать про это правительство, мы еще с ним не работали, а прежнее точно.

— Это правда, что Ваши отношения с Путиным изначально не сложились и все эти годы остаются такими напряженными?

— Если я скажу, что неправда, это будет несвойственно моему стилю. Да, у нас есть определенное напряжение, потому что мы оба сильные личности. Я ему недавно говорю (карты эти и интеграция): «Слушай,   мы не вечные, мы же с тобой на излете. Рано или поздно мы с тобой уйдем,  наша задача сейчас —  оставить после себя то, за что нам те, которые придут, скажут спасибо — наши дети». Такой был пассаж и такие рассуждения. И я ему говорю: «Не надо давить ни на меня, ни на белорусов». Он меня прервал и говорит: «Слушай, Саша, неужели ты думаешь, что я позволю себе на тебя давить? Я же знаю, если на тебя надавить, все будет наоборот. Бесперспективно и бесполезно». Это его была фраза. И он это сказал искренне. Человек же может ну просто сказать, а тут такой был разговор, что это было сказано искренне. У него не было попыток на меня надавить, он понимал. И это правда, давить на меня бесполезно. Я всегда пойду на компромисс, если это касается меня лично, еще чего-то.

— Но до определенной черты.

— Но если это касается страны, если я вижу, что это несправедливо, для меня это неприемлемо. Справедливость —  это основа того, что пытаюсь делать. Справедливость — это главное. Если я вижу, что пытаются наклонить моих людей, мой народ, мой пятачок этой земли — Беларусь, все, это все.

(Будет дополнено)