Житель агрогородка Еремичи Николай Жук вспоминает свое послевоенное детство
Память возвращает меня в детство, в то послевоенное время, когда мы, наслушавшись бывших партизан и фронтовиков, играли в войну. Делились на группы. Выбирали командира, комиссара, начальника штаба, медсестру. Строили из лапника шалаши, ходили в разведку, атаковали друг друга.
После пожара, во время блокады, в деревне остались только два целых дома. Люди уходили к родственникам, в соседние деревни, а кто не мог, делали землянки. В 44-м, после освобождения, жители стали возвращаться. Строили дома, приспосабливали несгоревшие сараи под жилье, соорудив там печь. Мой отец, придя из партизан, привел коня, подремонтировал обгоревший дом, построил сарай, навес и ушел на фронт. С фронта не вернулся. Погиб в Венгрии. Мама съездила к сестре под Кобрин. Вернулась с коровой, привезла поросенка и две курицы с петухом.
Мы, мальчишки, работать в колхозе начинали с детства. Окучивали на лошадях колхозную картошку, помогали в заготовке сена. Было очень трудно. Колхоз за заработанные трудодни платил мало и редко. Особенно трудно было весной, когда хлеба и картошки оставалось очень мало. Я мечтал покушать вдоволь хлеба с березовым соком. Но это было практически невозможно. Весной березовый сок есть — хлеба нет, а осенью хлеб есть, сока нет.
Мама сама пахала, косила, возила. Но деревня оживала. Вместо приспособленных сараев появились новые дома, увеличилось стадо деревенских коров и другой живности. Построили клуб с библиотекой. Раз в неделю приезжала киноустановка. Какое это было счастье! Особенно, когда показывали фильм о войне. Мы знали всех героев войны. Среди нас были парни по имени Чапай, Железняк, Матросов, а также девочка Зоя Космодемьянская. Жители с удовольствием смотрели в исполнении местных артистов спектакль по пьесе Леопольда Родзевича «Растерянный Савка». После тяжелого физического труда люди хотели не только отдохнуть, а еще посмеяться и пошутить. Односельчане находили в деревне своих прототипов пьесы. Жители долго помнили и со смехом рассказывали случай, который произошел со мной.
Зима была снежная и морозная. Перед Рождеством деревня приходила в движение: начинался массовый забой свиней. Почти каждый двор хотел встретить Рождество свежениной. Утром раздавался писк живности, и горела солома, которой осмаливали жертву. Наш кабан был большой. Мама умела и любила растить живность, выльет еду в корыто и стоит, наблюдает, как кабан, фыркая, насыщается. Почешет его за ухом, поразговаривает с ним. Летом он, выпущенный из хлева, ходил за мамой как собака. Я часто катался на его спине.
Пришло и наше время. Заколоть кабана — целая процедура. Кто заколет? Война забрала многих мужчин, а кто остался, были заняты на много дней вперед.
— Сынок! Сходи к Калибру и попроси, пусть он застрелит нам кабана, — сказала мама утром.
Калибр — наш сосед, через два дома, Семён Семёнович. Пришел с войны раненым. Жил один. Жена с детьми из-за голода уехала к сестре на Урал. Приглашала его туда. Он не захотел, а она не вернулась. Служил в артиллерии, был наводчиком. За хорошую стрельбу командир части подарил ему ружье. Разбирался в слесарном деле. Если не получалось отремонтировать вещь самому, человек нес ее к нему. Он смотрел и всегда говорил: «Не тот калибр!» Возвращая отремонтированную вещь, отмечал: «Вот сейчас тот калибр». Так и прижилось — калибр и калибр.
Мама выпустила кабана, налила в корыто еды, чтобы кабан стоял на месте, а сама ушла на другой конец деревни, к подруге. Она не могла видеть и слышать такой процедуры.
Семён Семёнович положил ружье на выступающую деревину угла дома и выстрелил. Попал в лыч. Кабан завизжал, сломал забор и побежал в близлежащие кусты сирени.
— Не тот калибр, — сказал Семён Семёнович. — Беги ко мне домой, на столе патрон, принеси.
Зарядив ружье новым патроном, побежали к кустам. Семён Семёнович лег на сугроб, положил ушанку под ружье, выстрелил. Кабан повернулся, увидел людей и рванул к нам.
— Опять не тот калибр, стар стал, удираем, — сказал Семён Семёнович. Мы залетели в дом, дверь закрыли на засов. Я залез на печь, а Калибр сел на стул у стола. В дверь загрохотало. Меня охватил страх. Посмотрел на соседа. Рука, подносившая зажженную самокрутку ко рту, застыла. Снова раздался грохот.
— Сломает дверь, порвет, — подумал я. Ужас сковал тело, в штанах стало мокро. Семён Семёнович застыл. Рука так и не донесла самокрутку ко рту.
— Эй, хлопцы! Вы зачем закрылись? Стучу, стучу. Кабан лежит, нужно смолить, а они отдыхают.
— Хороший отдых, — подумал я, — штаны мокрые.
Стучал наш дальний родственник преклонного возраста. Он мог только свежевать, что делал со знанием дела. Разобрав кабана, увидели, что пуля попала в сердце. Семён Семёнович достал кисет с махоркой, посмотрел на меня, сказал: «Еще могу, тот калибр!»
Уже давно нет Калибра, не слышно писка свиней под Рождество, не горит солома на подворье, но деревенские старожилы помнят этот случай, рассказывая молодым, добавляют свою импровизацию.
Послевоенное, голодное детство! Бригадирская сумка за плечами с учебниками и чернильницей-невыливайкой, длинная дорога в школу, обрамленная спелым житом с растущими васильками, первая радиоточка с электрической лампочкой в доме — все это светлым лучиком живет в моей душе.
Николай ЖУК,
агр. Еремичи
